Письма, что теряем, рвем и забываем.
Письма, что у каждого не про каждого есть.




Вырванные страницы из сборника стихов Бродского, перепутанны с такими же несчастными, и жалкими на вид страницами из маленькой книжки, в тряпичном переплете, со стихами Маяковского. Паркет скрылся под листами пожелтевшими.
"Знаешь, я много думаю о тебе, не о нас. Только о тебе. Одиноко и тускло по вечерам, дням да и с утра тоже. Кровать, наше былое семейное ложе, стоит холодная и стерильно чистая. Как труп девственницы, что запутан в посмертном экстазе в одеждах белых".
Скручивают пальцы суетливо, не умело. Скручивают и скручивают из листов, из откровений поэтов самокрутки, да набивают резко пахнущим табаком, да роняют уничтожая кропотливую работу.
"Это что-то вроде вишнёвых косточек, или абрикосовых. Мякоть уж давно по пищеводу вниз, а косточку все языком от щеки до щеки. Переворачиваешь. Иллюзия занятости, пища не для ума, но для мыслей глупых и никчемных."
Горький дым в решето легкие, в красное глаза. Горький дым в голове шаром раздувается, взрыв словно на картинках с катастрофами, а огонь все поедает и поедает, сжигает, изничтожает обрывки слов. Дым табачный воздух выел.
"Думаю, что написать, и снова дышать сложно, подобно приступу астмы у меня приступ нехватки твоих насмешек и глаз темных. Приступ нехватки ладоней твоих по плечам, по ключицам языка не хватает. Я пишу, смотри, как строчки пьяно заваливаются! Я пишу, а внизу живота сводит судорогой горько-сладкой, болезненно-спасительной. Мои руки устали."
Комната сужается до размера сброшенных у двери ботинок, до размера пустого спичечного коробка, до размера точки в незаконченном письме. Комната вертится, стены хаотично расхаживают вдоль друг-друга. Это они! Они создают непрерывный гул в голове, самолеты прорывают черепную коробочку. Спичечную коробочку.
"Джон Колтрейн? Мой проигрыватель, что дарил ты мне на то рождество, сломался. Сломался не сам, а об пол, брошенный в гневе мной. Джона больше не слушаю, блюз у меня в порах, и вместе с потом и рвотой выходит по утрам, когда я доползаю за остатками дешевого портвейна. Регги. Нам надо было слушать Регги, тогда может вышло бы все по другому?! Ответь, что ты думаешь. Я жду не каждый день, но каждую минуту."
Утро носится с телом как мать с нерадивым, мертвым младенцем, пищит восторженно. Влюблённо. Носится и носится, качает на руках и пальчиками перебирает паутинку волос, ласково обводит черты осунувшегося лица. В горле ком вчерашней вермишели из пакетика, а воздух уж давно пропах запахом разложения личности да и судьбы. Завтрак снова готовый - вчерашний обед, что повторно выходит, заляпывая строки.
Мы будем в карты воевать с тобой
и слушать, как безумствует прибой,
покашливать, вздыхая неприметно,
при слишком сильных дуновеньях ветра.
Кисти рук рябиновой кистью ломаются, падают сквозь пол влажный, виском прикладывая не
нежно вовсе.
"Мечусь. Моё сердце вовсе не во мне, а в твоих властных и холодных руках. Не думаю, что
смог бы ты так жестоко оставить меня побираться по крупицам жизни. Жив ли ты? Жив ли я?
Мы мертвы давно духом, но где же твоё тело, что так нужно во мне? Внутри. Это последнее письмо,
Вижу я другое вовсе, мой мир узок и бледен. Жив ли ты? Думаю, я уже нет."


"Я жив, но не про Вашу честь. Влюбленные мы были может даже,но а сейчас, я сброшу Вашу спесь, и всю наивность,
ту, что так достала.
Отныне я женат, и, к счастью, не на Вас. На даме. Вы глупости свои оставьте при себе.
Мужчина друг Мужчины вот и вся дилемма.
А то, что ваше тело было некогда на мне,
Так это же оставьте между нами."
"Ответа нет, и это странно. Вы живы, бывший друг?"
"Ох, право слово, ну не надо. Ответе да, а может нет?"
"Дурак и идиот отныне я, что так позорно от судьбы сбегал.
А дама нынче вовсе не моя, мой друг, я выезжаю! Жди меня!".
Остроконечные туфли по разложению скользят. Руки по стене слабо.
Холодные губы фарфоровой куклы теплее губ омертвевших его.
Кто опоздал, тот больше не успеет, кто письма прочитал, тот вовсе хам и вор.
Чужие души своровав, оставьте их в покое.